КРАСНОРЕЧИЕ ИГУМЕНА ТРАЯНА Часть 5

          Гайда с Настоящим стояли в вестибюле актового зала.
          – Ну же, ну же, – твердил Настоящий, – сколько времени?
          – Еще десять минут.
          – А-а-а… Десять минут, как мало, как мало. Слушай, я не смогу выступать, не увидев. Я так долго ждал!
          В зал спешили семинаристы, некоторые из них приветствовали Гайду с Настоящим, но в вестибюле никто не задерживался, торопясь занять свободные места, которых стремительно убывало.
          – Да они просто издеваются над нами! – воскликнул Настоящий. – Где же они?!
          Гайда вытянул руку:
          – Вот!
          В коридоре показалась дружная группа улыбающихся семинаристов. У всех у них на ногах красовались синие больничные бахилы, надетые поверх ботинок. Настоящий начал хохотать, сгибаясь в три погибели. Гайда посмотрел на часы, охнул и поволок друга в зал. Они успели сесть на свои места за полминуты до прихода Владыки с Траяном. Парней в бахилах остановил перед дверьми дежурный помощник, Настоящий вытягивал голову, пытаясь разглядеть, что происходит, но ректор повернулся к большой иконе Спаса Нерукотворного, зал встал и начал молиться. После молитв ребят в бахилах уже не было у двери. Настоящий начал пихать Гайду в бок и шептать: «Ты видел?! Нет, ты видел, а? Умора…»
          Гайда оценивал обстановку. Зал был полон до отказа, пришли все. Людей Пушко они видели за сорок минут до начала слушаний, те расселись по своим местам и выглядели уверенными в себе, за них можно было не беспокоиться. Не беспокоиться можно было и за Утлова, но не потому, что он был в порядке (за последнюю неделю он совершенно расклеился), а потому, что права говорить ему никто не собирался предоставлять. Была бы воля ребят, они вообще не пустили бы его в зал, но Владыка настоял. Теперь Егор сидел на сцене за одним столом с ректором и мелко дрожал, вглядываясь в огромную толпу черных кителей и подрясников перед собой. По правую руку от Владыки за отдельным столом сидел отец Траян, перед ним лежали кроваво-красные четки и больше ничего. Напротив проректора, по левую руку от Владыки сидели защитники, их стол был завален бумагами, и еще на нем стояли несколько бутылок минеральной воды. Гайда подумал, что Траян может решить, что они собрали к себе всю воду с соседних столов, но на самом деле они принесли ее с собой.
          Ректор встал и, кратко поприветствовав собравшихся, напомнил всем, зачем они здесь собрались, призвал к спокойному и вдумчивому диалогу, повторил, что у каждой из сторон есть по три речи, причем после второй речи обвинения будет устроен краткий перерыв. После чего жестом пригласил говорить Траяна, а сам сел.
          Поднявшегося проректора зал встретил легким гулом. Настоящий с Гайдой схватились за карандаши и враз стали серьезными.
          – Ваше Высокопреосвященство, отцы и братья, – начал Траян. – Я надеюсь, что сегодня мы услышим и поймем друг друга. Я верю в то, что какое бы решение мы сегодня ни приняли, оно будет нашим общим решением и пойдет на пользу духовной школе.
          После этих слов Траян сел на свое место.
          Все молчали. Ректор вопросительно глянул на Траяна. «Я закончил», – ответил тот. Владыка удивленно-утвердительно кивнул и перевел взгляд на Настоящего с Гайдой. Те были огорошены. «Придумай что-нибудь», – написал на листке Гайда и пошел говорить первую речь от защиты. Настоящий нервно схватил бутылку с минералкой и залпом выпил половину прямо из горла. Гайда вышел на авансцену. Зал взорвался аплодисментами, перешедшими в мощную овацию. Настоящий схватился за голову – после спокойной и убийственно короткой речи проректора подобная реакция была откровенно странной. Гайда поднял правую руку, шум постепенно угас.
          – Ваше Высокопреосвященство, – обратился Гайда с поклоном к Владыке. – Ваше Высокопреподобие, – Гайда поклонился Траяну и снова повернулся к залу. – Дорогие мои братья!!!
          Зал снова взорвался аплодисментами.
          Настоящий посмотрел на проректора, который начал перебирать лежащие на столе четки. Настоящий понял, что проректор знает о Пушко и его команде. Настоящему стало не по себе.
          Гайда был превосходен. Он говорил о том, что каждый имеет право на ошибку. Друзья решили, что это будет темой их первого выступления – каждый ошибается, никто не без греха, даже святые падали. «Были ли безгрешны святые? Нет! Всегда ли праведно жили священнослужители? Нет! Миряне? Нет! – вопрошал у аудитории Гайда. – Может быть, монахи?». «Нет!» – кричали ему в ответ. «Епископы?» – «Нет!». «Был ли хоть кто-нибудь, кто смог ни разу не ошибиться?» – «Нет!». «Прожить без греха?» – «Нет!» «Без проступка?» – «Нет!» «Без падения?» – «Нет!»
          – Дайте нам возможность покаяться, возможность исправиться, и мы сделаем это! Покажите будущему пастырю пример прощения, но не пример наказания, и потом он всех научит прощению. Отчисление не исправит человека, отчисление лишает человека возможности исправления, но в этом ли цель духовной школы? Кому нужны отчисления? Инспекции? – но её задачей являются выпускники, а не отчисленные. Студентам? – но скоропалительные отчисления только озлобляют нас и делают скованными в каждом своем движении. Может быть, самому отчисленному? – но разве грех не несет сам в себе уже достаточного наказания? Христос не осудил даже предавшего Его, и Иуда до последнего оставался апостолом, а разве наши студенты предают Бога? Мы все вместе – семья, студенты готовы видеть в инспекции старших и более опытных собратьев, но и инспекция пусть не выгоняет нас на улицу за каждую оплошность. Ученику музыкальной школы не отрубают палец за неправильно нажатую клавишу фортепиано, отец не отправляет своего сына в приемный дом за разбитую вазу. Любое воспитание предполагает свободу в совершении ошибок, но у семинаристов почему-то этой свободы нет.
          Зал аплодировал стоя.
          – «Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним; если послушает тебя, то приобрел ты брата твоего; если же не послушает, возьми с собою еще одного или двух, дабы устами двух или трех свидетелей подтвердилось всякое слово; если же не послушает их, скажи церкви; а если и церкви не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь». Так Евангелие говорит поступать с согрешившим против тебя, но почему-то согрешившего против распорядков семинарии мы сразу готовы объявить язычником и мытарем. Как странно, что именно в духовной школе мне сейчас приходится говорить об опыте прощения и необходимости его! Как будто кто-то из здесь присутствующих не знает…
          И Гайда бросился в историю, начав с отрекшегося апостола Петра объяснять очевидную пользу покаяния. Настоящий же пока пытался сосредоточиться на странном поведении Траяна. Почему тот отказался от первой речи? Да еще и притом, что он, видимо, знал о шоу, которое приготовили защитники. Зал в очередной раз взорвался аплодисментами и Настоящий заткнул уши пальцами, чтобы не отвлекаться от своих мыслей. Что-то рановато зал так разбушевался, надо сказать Пушко, чтобы он попридержал коней… Проиграть проректор не хочет, это было бы совсем диковинно. Настоящий посмотрел на Траяна и покачал головой, нет, тот не выглядел человеком, согласным с поражением. Что-то другое. Как можно выиграть, не говоря ничего? Можно заранее договориться с Владыкой и устроить эдакую показуху, позволить студентам пошуметь, а потом назло им отчислить. Но так можно было поступить только в том случае, если не знаешь, что адвокаты Утлова придумали завести народ до такой степени, чтобы те просто на части разорвали того, кто рискнул бы им в лицо сказать «отчислен». Чтобы этого не случилось, нужно как раз самому говорить ничуть не хуже, чтобы у Владыки было пространство для маневра. Траян знал о их планах, но в красноречии соревноваться не собирался, значит, этот вариант он не рассматривал.
          – Неужели тех, кто отчисляет, никто никогда не прощал? – донеслись до Настоящего слова Гайды, снова потонувшие в выкриках и аплодисментах.
          Если Траян отказался от подковерной борьбы и не собирается спорить в открытую, то что? Как можно их победить, ведь проповедь Егора совершенно пустяковая, и отчислить на ее основании ну никак нельзя. «Ой-ой-ой, – не вынимая пальцев из ушей вслух сказал Настоящий и посмотрел на Утлова. – Какие мы глупцы!» Как можно было поверить в то, что Траян будет отчислять за эту одну проповедь! Есть что-то еще, обязательно есть, и что-то страшное. Настоящий продолжал смотреть на Егора, тот был испуган и взволнован. Совершенно точно есть что-то страшное, о чем нам не сказал ни Утлов, ни Колудин, хотя Колудин мог и не знать. Какими дураками мы будем выглядеть, когда после наших патетичных речей встанет проректор, скажет пару сухих слов, и всем-всем-всем будет понятно, что этого лицемера Егора Утлова нужно отчислять. Ну, мы попали! Как можно было так вляпаться, почему мы сразу поверили, что отчисление из-за проповеди? Какой кошмар!
          – Давайте устроим прецедент! – Гайда заканчивал говорить. – И посмотрим, что будет. Всё когда-то случается впервые, пусть Егор Утлов не будет очередным отчисленным, а будет первым исправившимся!
          Гайда сел на место, а зал еще долго не мог успокоиться. «Ну? – спросил Гайда. – Вот сейчас бы прямо решить, отчислять или нет. Смотри на них, они готовы с мест повскакивать!» Настоящий протянул ему листок: «Боюсь, Траян не будет спорить, а в последней речи озвучит жуткий компромат на нашего подзащитного, того заслуженно выгонят, и мы будем сидеть в луже со всеми нашими речами. А еще Траян знает про Пушко». Гайда быстро глянул на товарища, потом на проректора и потом уставился на Утлова, его радостное возбуждение как рукой сняло.
          Владыка наконец почти полностью успокоил студентов и кивнул Траяну. Тот медленно поднялся. Гайда напрягся. «Если я прав, – шепнул Настоящий, – он обязательно даст нам выговориться, чтобы тем смешнее выглядел и Егор, и мы».
          – Мне кажется, – сказал Траян, – что после продолжительного, блестящего и очень эмоционального выступления защиты нам следует уйти на перерыв. Чтобы отдохнуть и привести мысли в порядок. Свои соображения я выскажу в моей последней речи. Спасибо.
          Владыка встал и направился к выходу, проректор пошел за ним, а зал снова начал аплодировать и кричать, просто не заметив краткого слова Траяна. Все были под впечатлением защитительной речи. Егор Утлов попытался встать и куда-то пойти, но его под локти схватили Настоящий с Гайдой и повели за кулисы. Там на них налетел радостный Никита Колудин:
          – Это было потрясающе! Отцы! Это было потрясающе, зал весь ваш, ректору некуда будет деться! Мы победили!
          – Победили мы или нет, знает только один человек, – мрачно ответил Настоящий.
          – Да-да, это Владыка, но разве он рискнет пойти против такого зала и…
          – Настоящий говорит не про Владыку, – перебил Гайда.
          – Да? – до Никиты дошло, что парни нисколько не резонируют с его собственным настроением.
          – Егор, – сказал Гайда, – сейчас самое время сознаться.
          – В чем? – тот был сильно удивлен поведением своих защитников.
          – Откуда мы знаем, в чем?! У проректора на тебя компромат! И он держит его до последнего, чтобы выставить нас в дураках и поиздеваться над всеми студентами, которые до сих пор, ты слышишь, аплодируют и считают тебя героем. Чего ты наделал, кроме своей проповеди, а?
          – Да ничего я не наделал!
          – Не лги, брат! Брат! Траян сейчас всем все расскажет, что тогда ты будешь делать?
          – Да не было ничего!
          Парни переглянулись.
          – Точно?
          – Точно! Мне на Библии вам клясться что ли?
          Настоящий снял очки и начал тереть переносицу, Гайда схватил себя за волосы:
          – Тогда мы вообще пропали.
          Колудин только собрался спросить, что происходит, как к ним прибежал взволнованный Пушко. Настоящий воскликнул:
          – Сережа! Спасай нас! Мы не знаем, что происходит!
          – Я тоже, – ответил Пушко, – я не контролирую зал.
          – Что?!
          – А вы не видите? Они ж будто с цепи сорвались!
          – Мы думали, что это ты.
          – Ничего не я, мы же репетировали с вами, все должно было быть гораздо скромнее, только на последней речи планировалось то, что там уже сейчас. Я даже пытался успокоить их, разослал всем своим людям сообщения на телефоны, чтобы сдерживали эмоции, но ничего не помогает. И знаете почему?
          – Ну?
          – В зале помимо нашей группы поддержки еще есть группа поддержки Траяна…
          Парни молчали. Раздался звонок, возвещающий о начале второй части публичных отчислений. Пушко закончил мысль:
          – Из числа траяновых осведомителей, я думаю. И хоть убейте меня, но я не понимаю, почему эти люди помогают моим людям. Но они помогают, и именно они так завели публику! Что это все значит, а? И что делать? Впрочем, я уже ничего поделать не могу. Зал как будто ваш, отцы, но он неуправляем. Даже не знаю, что вам посоветовать. Что-то странное происходит.
          
          Вторая часть публичного отчисления начиналась со второй речи защиты, ее готовился говорить Настоящий, но теперь он не знал, как быть. Проректор почему-то поддерживал их. Не говорить же теперь против Егора? Времени на обдумывание не было и Настоящий аккуратно начал заранее подготовленное выступление, посвященное уже не отвлеченным понятиям греха и исправления, а конкретному делу Егора Утлова – его проповеди. Зал немного остыл, Настоящий старался говорить не эмоционально. Без особых всплесков студенческого волнения он смог добраться до тезиса своей речи: «В проповеди Егора нет нарушения семинарских устоев, а есть тяжело давшееся преодоление обстоятельств, подталкивающих к этому нарушению». Обрадовавшись тишине в зале, Настоящий решил, что студенты стали вслушиваться и думать, вместо того, чтобы кричать. Он понял, что выбрал правильную слегка деловую интонацию, хотя ему было очень сложно сдерживаться. Настоящий набрал воздуха в легкие, чтобы продолжать дальше, как кто-то из средних рядов выкрикнул: «Верно!», и зал забился в истерике.
          Настоящий повернулся к Гайде, тот показывал руками: «Сокращай, сокращай!» Если студенты уже находятся в таком состоянии, к какому они хотели их подвести, чтобы ректор не мог на виду у всех отчислить треклятого Утлова, то незачем говорить много. Главным своим аргументом Гайда с Настоящим считали эмоции зала, а не логические построения в своих выступлениях. Эмоции зала бьют через край, значит, можно сокращать. Настоящий продолжил:
          – Все мы знаем о «синдроме третьекурсника» (одобрительные выкрики из зала), когда спустя два года обучения в духовной школе, студента посещает искушение оставить семинарию, поскольку ему все в ней приелось (многочисленные выкрики и смех). Иногда это настроение выливается в прямой протест по отношению к инспекции (овация), но лучше, когда студент борется с искушением молитвой и покаянием. Именно покаянием, публичным покаянием была речь Егора (аплодисменты), и именно молитвой о семинарии он закончил свою проповедь (продолжительные аплодисменты). Проповедь Егора Утлова – это поступок искреннего христианина, которым мы все должны гордиться.
          Восторг зала достиг экстатических значений, совершенно несоответствующих тому плоскому пафосу, с которым пытался говорил Настоящий.
          Он вернулся столу и сел. «Молодчина», – крикнул на ухо товарищу Гайда, пытаясь перекричать зал. «А толку? – ответил Настоящий. – Все равно они буйствуют, как ненормальные, а какая отличная речь пропала». «Речь твою мы выпустим отдельной книжкой, – возразил Гайда, – а сейчас зато поглядим, как против такой дикой толпы выступит Траян». Они повернули головы к проректору, тот, кажется, вовсе и не собирался говорить, спокойно сидя за столом.
          «Как грустно побеждать, – думал игумен Траян, – как, оказывается, грустно побеждать». И как грустно обманываться в силе своего противника. Игумен долго ждал достойного соперника, много лет, и этот соперник, как ему казалось, благодаря поддержке Владыки наконец-то появился. Ректор воспитывал в студентах свободу, и они почти стали свободными, научились не бояться, научились уважать себя, с нынешними студентами почти удавалось общаться на равных. Почти. Но сегодня они опять превратились в обычное мычащее стадо, послушное воле проректора. И не важно, что уже завтра они поймут, как их обвели вокруг пальца – тот, кто вместе со всеми однажды мычал, никогда больше не сможет гордо держать голову. Он не сможет уважать себя, а проректор не сможет уважать его. И снова придется ждать, когда народится новая порода семинариста. «Я устал побеждать, – думал Траян. – Но эти не достойны ничего другого, кроме как быть побежденными. Жаль».
          Зал шумел долго и прекращать не собирался.
          Траян резко встал и стремительно вышел на авансцену. Семинаристы от неожиданности притихли.
          – Посмотрите на себя! – начал проректор. – Посмотрите на себя! «Дайте нам возможность покаяться, и мы сделаем это», – говорила защита. Где те люди, которые готовы к покаянию? Я не вижу их в этом зале! Ну же, посмотрите вокруг себя, оглянитесь, кто тут просил предоставить ему возможность покаяться? Это просто смешно! О чем вы говорили? Был ли хоть один аргумент в защитительных речах? Нет! Общие места и подъемный пафос не заменят здравых рассуждений, но зато смогут завести толпу. И это произошло с вами! Вас превратили в толпу!
          «Неправда!» – послышалось из зала и он моментом ожил. Только несколько минут в креслах сидели отдельные семинаристы, но теперь зал снова стал единым целым и начал волноваться.
          – Неправда?! – отреагировал Траян. – «Синдром третьекурсника» – это всего лишь опыт церковного взросления. Семинария тут не при чем! Любой человек, если хочет жить в Церкви, должен пройти через подобное. И вам, если не пережили это состояние еще до семинарии, лучше пережить его сейчас, чем после рукоположения. А если нет сил, то лучше уйти из духовной школы и стать мирянином, чем сидя за партой превращаться в хладнокровного циника, требующего возможностей для покаяния!
          Зал оскорблено взвыл. Гайда нарисовал на листке Настоящего огромный знак вопроса, тот в ответ растерянно пожал плечами.
          – Вы даже не дали слова Егору Утлову! – продолжал проректор. – Вы не дали возможности высказаться человеку, которого защищаете. Знаете, почему? Потому что вам наплевать на него! Он для вас всего лишь способ отстаивать собственные интересы. Удобный предлог покритиковать администрацию, покричать в лицо ректора. Егор! посмотрите в зал, вы этого ожидали от своих братьев, такой реакции, такой защиты?!
          Семинаристы стали наперебой выкрикивать что-то, но что именно, было понять невозможно, поскольку все слилось в единый сумасшедший шум.
          – Мы работаем на вас четвертое столетие! – каким-то образом заглушил всех голос Траяна. – Преподаватели и инспекция создали для вас этот учебный центр, но что сделали вы? Вы только считаете себя умнее нас?! Вы только считаете нас глупцами? Вам предоставили отличные условия для жизни и учебы! Какой еще вуз предлагает бесплатное жилье, одежду, еду и лечение? Какой еще вуз в России предлагает классическое гуманитарное образование? Какая еще семинария предлагает возможность каждодневно бывать у преподобного Сергия? Вы беситесь с жиру, господа! Хватит!
          Зал свирепствовал.
          Настоящий кричал на ухо Гайде: «Он же провоцирует их! Зачем?!»
          Отец Траян подошел к кафедре и взял в руки микрофон, только так он смог продолжить говорить в диком гаме актового зала.
          – Научитесь наконец-то быть взрослыми! Вы словно дети жалуетесь, что не виноваты в своей ненависти к инспекции, что это она сделала вас такими! Во всем виновата инспекция! И если она сделала вас такими, то давайте уничтожим ее, да?! Побойтесь Бога, если не слышите голоса собственной совести!!
          Ни голос совести, ни чей-нибудь другой голос расслышать стало невозможно. Задние ряды повскакивали с мест и начали размахивать руками. Шум был такой, что слышен был, наверное, даже за пределами Лавры. Отец Траян опустил микрофон и неподвижно стоял на сцене, будто готовясь к тому, что семинаристы кинутся и разорвут его в клочья. Настоящий заткнул уши, Гайда написал ему на листке: «Мы будем говорить третью речь?», и получил ответ: «Не думаю». Гайда стал открывать бутылку минералки, замер, пихнул Настоящего в бок и кивнул в сторону Владыки.
          Владыка печально вздыхал, сидя за столом и грустными глазами смотрел на безумствующую толпу семинаристов, которые махали руками, топали ногами, кричали и шумели. Это было море, неконтролируемое море низменных инстинктов, море ненависти к инспекции, темное коллективное бессознательное, желающее уничтожить всё высокое и даже всё живое. «Тоска, – думал ректор. – Опять отец Траян оказался прав. Не получилось из моих студентов вольных людей. Свобода им не по плечу, они скатываются в революцию… Ловко же их подставил Траян с этим публичным отчислением! Наверное, президент студенческого Совета уже завтра прибежит и будет извиняться за поведение своих собратьев, а толку? Из-за сегодняшнего бедлама демократические начала, как ни крути, придется свернуть. И Студсовет заодно… Какой позор».
          «Он натренировал своих осведомителей, – быстро писал на листке Гайда, поскольку говорить не было никакой возможности, – чтобы они поддерживали Пушко. Ему не важен был Утлов. Он играл по-крупному, он играл на Владыку. И Владыка теперь поддержит все его репрессивные меры». «Но мы, – ответил ему Настоящий, – по крайней мере отстояли Утлова, не отчислит же его ректор?» «Нет, не отчислит. Мы выиграли битву, но проиграли войну». «Нельзя проиграть не играя. Это была не наша игра. Мы готовились к битве и мы победили! Тост! – написал Настоящий. – За выигранную битву!» – и поднял бутылку с минералкой. «И пусть погибнет семинарский мир!!!» – прокричал во всю глотку Гайда и поднял свою бутылку.
          Отец Траян стоял на сцене и не видел, как за его спиной чокнулись пластиковыми бутылками Гайда с Настоящим, он не видел, как умирал со страху ни в чем не повинный несчастный Егор, и как грустил Владыка ректор.
          Большой черной фигурой отец Траян стоял у края сцены и смотрел, как у его ног бушевали одураченные им семинаристы.

предыдущий рассказ